Алексей Петрович Устименко — узбекский писатель и журналист, член Союза писателей Узбекистана с 2005 года. Начал свою литературную деятельность в 1965 году, когда его рассказы были опубликованы в различных изданиях. Имеет богатый опыт работы в редакционной сфере, в том числе как главный редактор литературно-художественного журнала «Звезда Востока» и других изданий. Алексей Устименко также возглавлял Совет по русской литературе Союза писателей Узбекистана, показывая свою активную роль в культурной жизни страны.

I.

Святым этот колодец никогда не был, но ему всегда поклонялись не меньше, чем самым святым местам.

Колодец огораживали плетеными шаткими щитами из гибких ветвей тала. Его обмазывали глиной и закры­вали пыльными кошмами от всех бед, неисчислимых и привычных. Их приносил раскаленный ветер, они насы­пались сверху колодца тяжелым песком с барханов, грозящим все раздавить под собой, стереть с лица жел­той земли даже само место, где люди берегли этот ко­лодец.

Под крики и свист степных бродяг, мчащихся на во­рованных конях, беды густым облаком поднимались совсем рядом, в какой-нибудь половине фарсаха от этих мест…

Там, откуда шел человек, все тоже началось с тако­го колодца.

Старики еще помнили древнее имя подземной во­ды – Хейвак. Они еще знали то место, рядом с кото­рым росли сами. Но уже своим домам вокруг дали иное имя – Хивак, Хива. А прежнее, – то ли само забылось, как все старое и древнее, то ли язык человеческий, любя­щий простоту, обкорнал и к себе приспособил длинное слово.

Сыновья стариков, вскакивающие на коней, чтобы лететь навстречу степнякам, защищали колодец, лепили вокруг новые мелкие плоскокрышие дома, и сами уно­сились в места чужой жизни, отбирать чужую землю, воду и чужих жен.

Такое было время. И не он выбирал его… Здесь, куда он пришел, вокруг колодца, открытого для каравана, все еще были пески…

Он стоял чуть поодаль от шумной толпы, обступив­шей драгоценную воду, и ждал… Он тоже хотел пить, но в руках у него была книга, а за спиной – долгие дни учебы в медресе Ширгази-хана… С таким грузом он не мог быть в толпе, отталкивая и прорываясь впе­ред.

Курбандурды первый выпил полную пиалу солоно­ватой воды, зачерпнутой из мокрого кожаного бурдю­ка. Он – караванбош. Ему положено.

Ко второй, направо-налево поводя низко висящим животом, протиснулся важный Нияз…

Три тюка, помеченных красной тамгой Нияза, тяже­ло висли на трех усталых верблюдах… Караван был маленьким, а этот груз – самым большим. Значит, и самым большим должно было быть уважение к Ниязу. Так он решил сам.

Но Курбандурды повернулся в другую сторону и, подозвав мальчишку в рваном халате, сказал:

– Отнеси вон тому, у верблюдов…

Мальчишка кивнул и, обжигая ноги в горячем пес­ке, – только и успел, что разуться перед отдыхом, – заторопился к поэту.

Фраги выпил вторым.

Он знал, что, когда все напьются, когда зажгут кост­ры из крепкого саксаула и запахнет вокруг бараньим мясом, жаренным до черноты, его посадят рядом. На самое почетное место. Его будут просить петь чужие песни. И он откажется, потому что не умеет. Его не поймут, и будут заставлять произносить длинные истории из жизни султанов. А ближе к ночи, когда глаза каждого уже смежит усталость, и тело начнет вздраги­вать от страха, его запросят поведать сладкие сны о большеглазых пери, живущих на высокой горе Каф. И он снова откажется…

Тогда они начнут осыпать его бранью. Завернув себя в теплые халаты и выбив песок из кошмы, на ко­торой следует спать, они разбредутся в разные сторо­ны, чтобы приткнуться к теплому боку своих верблюдов и захрапят так сильно, что струйки легкого песка по­текут вниз с гребней барханов, и, пожалуй, даже засыпят кольца из толстых лохматых веревок, которыми обкла­дывают себя караванщики, и все путешествующие по земле Аллаха – да восславит Его всякий, помнящий о справедливости! – охраняя мягкие животы с еще не пе­реварившейся бараниной от редких и бесшумных змей.

Вот тогда и начнет он произносить свои слова…

«Зовясь Махтумкули, я окружен кострами, мир обож­жет глаза, мое увидят пламя! Кто помощь мне подаст? Кто друг мой меж друзьями?» …

И тот, кто услышит его, – тот замрет, чтоб не морг­нуть и не спугнуть мягкий голос. Ну, а тот, кому даро­ван Всевышним крепкий сон и глухие уши, тот, видно, чем-то не угоден Аллаху, Наблюдающему и Осведомленному. Так пусть же спит, ничего не зная.

Блаженны не знающие…

II.

Резкие голоса помешали ему думать дальше. Фраги поднял голову. Так и есть, – вот почти уже драка. Обычная жадная драка у небольшого колодца, вокруг которого столпились случайные люди. Глупые – в сво­ей толчее ещё воду засыпят…

Нет. Не успели…

Длинные зубчатые тени упали с барханов. Всадники с копьями и тяжелыми саблями, два или три бунчука из лошадиных хвостов, круглые щиты и круглые лица. Молча стоят. Без криков и свистов по­дошли к колодцу, без угроз…

Сильные не угрожают. Сильные берут.

Солью и пылью отметила пустыня их путь. Тонкая грязная корка на лошадиных крупах. Мягко подхо­дят, – прямо на толпу.

Стараясь не встретиться с ними глазами, отходят назад, будто в тень, переставшие лаяться друг с дру­гом люди из каравана. Еще не успевшие здесь напить­ся. Успевшие только ругань пустить, словно чашу с ви­ном по дружескому кругу.

Облизал губы мальчишка в рваном халате. Две но­вые трещины появились на них. И сухая боль в плече. Жгучая.

Зашатался толстый Нияз, сел на песок, подогнув дрожащие ноги. Зло зашептал на ухо Курбандурды:

– Ты напоил того, у верблюдов. За такую дорогу ты взял у меня пять золотых монет. Верни теперь две. Верни…

Падала вылитая на песок из бурдюков закисшая во­да. Проходила вглубь, испарялась как случайные брыз­ги, шлепнувшиеся на раскаленный казан.

От колодца всадники отходили по одному. Отходи­ли, отираясь полами полосатых халатов и белыми кон­цами тяжелой чалмы. Все с мокрыми лицами, с про­зрачными каплями, застрявшими в черных обвисших усах, в бородах, крашенных красной хной… И с собой набирали впрок.

Вздувались крутобокие кожаные мешки. Всхрапыва­ли, переступая ногами, дергая красивыми узкими мор­дами, мокроносые ахалтекинские и арабские кони.

Люди все ждали…

Те, на конях, уходили так же молча, как пришли. Кто они были и откуда?.. Не ответить, потому что не сосчитать всех народов, живущих в этих местах. Их много. Они не хотят еще знать самих себя. Они косят­ся друг на друга, убивают, приходят, уходят…

Слава Аллаху, – эти не тронули. Лишь последний всадник, перегнувшись с черного седла, кривой саблей проткнул толстый тюк с тамгою Нияза. Сухо вошел металл. Почти по самую рукоять. Но не звякнуло под клином золото украшений или же­лезо оружия.

Сабля ушла в ножны, а всадники – за горизонт.

И тогда все бросились к колодцу.

Глубоко вниз полетело пустое ведро. Боком удари­лось о сырую чавкнувшую глину. Но не разбухло, на­полняясь. Колодец был пуст.

III.

– Это конец, – подумал Фраги.

– Это конец! – закричал Нияз и схватился за халат Курбандурды.

– Ты виноват, ты! Ты отдал воду этому бездель­нику поэту, а не мне… Я хочу пить. Я дам тебе еще много монет. Могу и еще золотых и еще… Дай мне воды, дай…

Курбандурды резко поднял руку, будто хотел уда­рить Нияза, но не ударил, – только вытер ладонью мелкий песок на своем лице, желтую пыль песков, на­липшую между горячих губ.

Хотел сплюнуть, – не получилось.

Солнце медленно заползло в узкую щель между серой пустыней и бесцветным, выцветшим за день небом.

Фраги передернул плечами. Под рубаху, легко за­тронув его узкую сутулую спину, проник остывающий воздух.

– Поднимай верблюдов, – сказал Курбандурды мальчишке в халате.

Тот молча помчался вперед, гор­танно покрикивая, взмахивая руками. Было еще не так темно, и Фраги увидел, что замелькавшие ноги маль­чишки были босыми… Когда успел потерять?

– Надо идти дальше, – хрипло, будто горло ему перехватило, произнес караванбош.

– Я не пойду, – попробовал напугать Нияз. – Я не могу идти без воды… Аллах отвернется от вас, если вы бросите меня.

Курбандурды посмотрел на него, но, кажется, не по­нял слов купца. Или не захотел понять… Потому что спешил за мальчишкой.

Брякнули медные колокольцы. Поднялся первый верблюд, лениво повел головой в сторону воющего Нияза и медленно тронулся от пустого колодца.

Холодный песок тихо посыпался вниз с его истер­той, свалявшейся шерсти.

Фраги шел молча, держась за кожаный ремешок, болтавшийся среди тюков Нияза. Ему было легче, чем другим. Он мог говорить. Его язык еще помнил влагу, отданную из второй пиалы. Но он будто чувствовал, как тяжелели все больше и больше распухшие горя­чие языки в чужих ртах. И понимал, как вокруг од­ного и того же вертятся мысли каждого, кто идет ря­дом с ним…

«Воды нет. Нет. Смерть и песок. Смерть рядом. Много песка. Он набивается в глаза, в уши, в ноздри. Мешает думать. Дышать. Он заносит жизнь. Он ничего не оставляет от человека, кроме неровного нового бар­хана. Кроме ящерицы, пробегающей поверх тебя».

Нет воды. Нет.

IV.

Молчат люди, только передергивают сухими губа­ми. Словно говорят сами с собой.

И Фраги тоже заговорил. Тихо, невнятно…

«Три года, что ни день ты соль делил со мною, – прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази! Ты мне прию­том был зимою и весною, – прости, я ухожу, прекрас­ный Шир-гази!».

– Сумасшедший, – прошептал из-за спины толстый Нияз. У него еще хватало сил на последнюю злость…

– Сумасшедший… Совсем спятил. С пустым возду­хом говорит. Нет, я не отстану от тебя. Я еще посмот­рю, когда ты упадешь на этот песок. Посмотрю.

Не оглядывался Фраги. Он знал, что Нияз где-то рядом. Такие как он до последнего вздоха будут среди своих тюков. За его спиной. Не отстанут. Купцы…

Длинные тени ровно качались сбоку, змеями вытяги­вались прямо из-под ног. Тянуло гарью от запален­ного факела впереди. И становились холоднее и холод­нее молочные звезды в громадной черноте неба, и были они похожими на бесконечную цепочку караванных глу­боких следов.

– «Я буду жить, врага и друга различая, мне истина теперь – союзница святая; была мне книга здесь от­крыта золотая. Прости, я ухожу, прекрасный Шир-га­зи!» – так говорил Фраги.

– Говори громко, – крикнул Курбандурды, обер­нувшись.

И тогда голос окреп до звонкости. И сами собой, выплывая откуда-то из глубины его памяти, невидимым, но живым потоком, появлялись простые слова. Они спе­шили друг к другу, выстраивались рядом, рождали гармонию, вытягивались в свою караванную линию…

– «Мой дух, разгневанный да не узнает страха, да не погрязнет он среди мирского праха! Тобой воспитан­ный, он брошен в мир с размаха… Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!».

И было тяжело людям по-прежнему. Но уже исчеза­ли в холодную темноту мысли о черной смерти.

– Куда мы идем? – спросил мальчишка у караванбоша.

– Не знаю, – помедлив, и так, чтобы никто не рас­слышал, ответил Курбандурды. – До следующего ко­лодца на этой тропе нам теперь не дойти. Не выдер­жим. Иных я не помню. Значит, – надо молиться…

– «Нетерпеливый ум, лишенный света знаний, не рас­крывая, тайн, заблудится в тумане, а для меня — коня ты оседлал заране. Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!».

– Если уйти в сторону летнего заката, то утром мы будем у другого колодца, – сказал вдруг мальчишка и почесал одной босою ногой другую. Видно попала ко­лючка, или совсем уже остыл песок.

– Откуда? — машинально спросил караванщик.

– Ходил здесь. С отцом, с дедом ходил. Теперь знаю эти места.

Когда они повернули, никто не заметил. Ведь легче всего заблудиться в пустыне и не понять этого. Если не смотреть на спокойные звезды, которые сейчас легко передвинулись над склоненными головами идущих.

Если не смотреть…

Люди спешили домой и в гости. Люди спешили к морю с его песчаными, но животворными берегами, ничуть не похожими на пустыню.

Люди спешили к земле, на которой растет трава, спешили по своему пути, с которого никто и никогда не смог бы их увести… И людям совсем не нужен был шум, очень похожий на тот, что случился у ко­лодца.

Им не сказали, что караван повернул. И, кажется, это было правильно, потому что любой шум унес бы последнюю силу, а таких, как Нияз, заставил бы схва­титься за рукоятки ножей.

Когда люди идут вперед, им всегда кажется, что прямой путь короче. Кто думает иначе, тот отступник для них, убивающий драгоценное время. Их мнимая бы­строта невозможна, но мнится им постоянно. А жизнь ведет их иначе. От живого к живому. От одного колод­ца к другому…

Не по прямой.

– «Среди ревущих волн ищу желанной мели; я пере­шел Джейхун – и ливни зашумели, попал я в водоверть. Прости, приют веселий, прости, я ухожу, пре­красный Шир-гази!»

Слушали люди. Пешие и простые. Без лошадей и верблюдов ушедшие с караваном. Слушали будто сквозь сон, и также, будто сквозь сон, передвигали распухшие от дол­гой ходьбы ноги.

Слушали и те, что побогаче, бывшие верхом. Слу­шали все, сдвигая чуть на сторону тяжелые, насквозь пропотевшие и пропыленные шапки…

– Скоро? – спросил Курбандурды.

Мальчишка посмотрел на восток. Еще только чуть-чуть розовело одинокое облако, и было совсем холодно.

– Скоро… Когда станет совсем тепло. Жарко… В полдень будем на месте.

Вздрогнул караванбош. Не оттого, что ответил мальчишка. Иного все равно здесь не было, и быть не могло…

Вздрогнул от тишины.

Молчал поэт. Не было его голоса. Все остановилось вместе с пропавшими словами. Остановилось, хотя все так же шли, шли и шли равнодушные верблюды.

– Говори, – крикнул он. – Говори!

Не выдержал. Камчой хлестанул по крутому крупу тонконогую свою лошадь, повернул и помчался туда, где молчал Фраги.

V.

Хрипящим, тяжелым клубком они катались по хо­лодному песку, обдирая о его шершавый и колючий предутренний иней кожу щек, рук, кожу всего лица. Нияз и Фраги…

Лениво замерший верблюд с тюками купца даже не повернул головы в их сторону. Но лошадь шарахну­лась от них, чуть не зацепив дерущихся подковами.

Молча смотрел на этих людей Курбандурды. Мо­жет, что-нибудь и сказал бы сейчас, да не мог. Не знал, – почему здесь поднята пыль? Зачем?

И такой вот пылью, поднятой вверх, душной и не­ощутимой, показалась вдруг ему вся его ровная жизнь.

И у других людей, видно, она была точно такой же. С целью впереди, – которую никто толком не видит. С дорогой среди пустых песков, – которой не сами они пошли, а их кто-то повел. С суетой за плечами, быть может, и значимой где-то там, на краю пустыни, где зеленеет бархатистая трава, но совершенно никчем­ной и бессмысленной здесь, где одна пустота и сухость во рту. Где после полудня, если не плеснет вода в глу­бине застоявшегося колодца, в измученный караван начнет приходить солнечная смерть.

Душная пыль плыла над бесконечностью. Душная, липкая. Обреченная вечно падать вниз. На мертвое и живое.

Так подумал караванбош…

Опустилась рука с камчой. Перевитый ее ременный хвост вытянулся к земле. Будто устал.

Таким они и увидели его. Молчаливым, смотрящим отрешенно в сторону. Пустым, почти обреченным.

И что-то понял купец.

– Клянусь Аллахом, – зашептали его губы…

Не поднимаясь и не отряхиваясь, отползал Нияз в сторону от лежащего в черной пыли Фраги.

– Клянусь Аллахом, он вдруг ударил меня. Я толь­ко ответил… Он опять ударил. И я решил задушить его… Клянусь, его пальцы сжались раньше моих.

Молча отъезжал Курбандурды. Пропади все пропа­дом… Вместе с ними и с ним самим.

Фраги приподнялся.

Еще дальше отполз от него Нияз.

Приподнялся Фраги, и с его лица посыпался легкий песок. Только там, где черной, густеющей струйкой сбе­гала изо рта кровь, сильно налипнув, остался.

Молча смотрели на него люди каравана. Чего-то ждали. И только Курбандурды одинокой темной тенью уходил, в глубину пустыни. Уходил не оглядываясь.

Но во все глаза смотрел на него босоногий маль­чишка. Смотрел, прижимаясь дрожащим от ночного холода боком к теплому лошадиному крупу.

Фраги только представил, как сейчас обжигает по­дошвы мальчишечьих ног леденящий песок, по которому он сам только что катался с хрипящим Ниязом, но и от этого уже его передернуло.

– Вот, – закричал Нияз, – он опять на меня смот­рит. Он убьет меня. Он отобрал у меня купленное. Мое. Он украл. Ему нужно отрубить руку за кражу… А я деньги платил. За все платил. Мальчишка мне сам все продал. Спросите у него. Спросите…

Фраги посмотрел на мальчишку. Тот опустил глаза.

– Я сам, – сказал мальчишка. – Продал. Кавши чубин – деревянные башмаки. У меня не было денег. А мне очень нужно ехать. Очень нужно. Там, далеко, ждут. Там мой дом.

И теперь Фраги осторожно опустился на разбросанный песок. Уронил усталую голову на руки, усталые и обессиленные.

По-прежнему молча стояли люди. Кто спешившись, кто верхом. Всхрапывали их кони, терлись крупами и опавшими боками друг о друга.

Молча стояли одинокие солдаты-сарбозы, нищен­ствующие бродяги – дервиши-каландары, примкнувшие к каравану. Стояли купцы и дайхане – бедняки, стро­нувшиеся со своих обжитых мест. Одни, – в погоне за счастьем. Другие, – в побеге от несчастий…

Перебирал на своем животе звонко постукивающие костяные четки седобородый и молчаливый шейх. Сто­яли люди. Но только теперь, наконец, смотрели не на мальчишку, не на Фраги, а на Нияза…

И страх пополз по его спине, жарко согрел толстые пятки.

– Я отдам… Я верну ему все… – отшатнулся от сумрачной толпы толстый Нияз. – Не смотрите на меня все. Не смотрите…

Четки в руках у шейха методично и ровно щелкали. До звона, до боли в ушах у Фраги…

«Не разберу – степь вижу ль, иль вершину. Скрыт в сердце смысл, а как его я выну? Где путь? Чей след? Словами что я сдвину? Зачем мой жребий я влачу, – не знаю».

VI.

– Теперь ты уже не будешь говорить свои песни? – спросил его кто-то из полутьмы.

Он промолчал.

Длинные тени по-прежнему равнодушно двигались с караваном бок о бок. Но совсем не четким стал теперь их силуэт. Скоро, должно быть, и они исчезнут. А пес­ня? Что песня? Она как птица на ветке. Подойдешь к ней осторожно, – успеешь. Треснет ломкий сучок под твоей ногой, чавкнет под чарыком мокрая глина, – взлетит птаха и бесшумно, и мгновенно. Взглядом про­водить не успеешь.

Похоже, что и его песня улетела сегодня. Страшно идти с бесшумным караваном. Даже пере­звон колокольцев не веселит. Мелко и одиноко их бря­цанье.

– А ты, почему не там, не впереди? – спросил вдруг Фраги, не оборачиваясь.

– Того, кто ведет караван, всегда заменить мож­но, – тихо ответил Курбандурды.

Нагнал, видно, всех. Тихо и незаметно…

– Того же, кто может петь, – не стоит и стараться. Не заменишь.

И еще раз промолчал Фраги.

– А купца ты зря обидел, – продолжал караванбош, подъезжая поближе. – Он честный торговец, только толстый уж очень. Не нам так угодно. Всеми­лостивейшему… Один мальчишка продал что ему угодно. Другой купец купил, что ему угодно. Оба, навер­ное, знали, что делали. Зря обидел…

– Не купец он. Старьевщик… – попробовал спорить Фраги. – Из распоротого мешка одно барахло лезет. Сам видел. В Хорезме купил чей-то последний халат. В Тавризе за него с кого-то последнюю монету вытя­нет. Старьевщик.

– Ты мне за этот путь тоже платил. Выходит, я тоже чью-то последнюю долю забрал?

– Наверное, так и выходит, – улыбнулся почему-то Фраги. – Караван-то не ты ведешь. Мальчишка. А ты среди барханов бегаешь. Будто барханный кот.

– Э-эх, – только и сказал старый Курбандурды, рванув поводья. Дернулась его лошадь. Зашелестел пе­сок, разбрызнутый в стороны крепкими ее копытами…

От удара камчой долгий след остается. От точного слова – ничего. Только боль в сердце. Она не заметна со стороны. Люди ее в себе носят. Да и умирают от нее, наверное, а не от давних шрамов на коже.

Пожалуй, и поэты бывают несправедливыми. Но только почему же им все и всегда прощают люди? Или так кажется? Ведь вот и сейчас ускакал от него вперед этот караванбош…

А бледное солнце уже выползало откуда-то из-под земли, из-за длинных и острых теней, скользящих ко всем дальним и близким странам света, покоящимся еще на невозмутимой и превеликой светозарной рыбе мусульманских преданий. Ширилось солнце, набирало силу.

Фраги сощурил глаза, глядя на белый круг. И хотя он остался один, в самом конце каравана, все-таки это с его песней пришли бредущие к солнечному восходу, к спасительному новому дню. И это его песня не дала им свалиться с коней под тяжелые копыта.

«Не ранили души минутных бед уколы; наставников своих высокие глаголы любил Махтумкули. Прощай­те, двери школы! Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!»

VII.

Рассказывают, – где-то в благословенной Мекке есть священный колодец Зем-Зем. Вода в нем чистая, с голубизной горного хрусталя. И когда ее пьешь, – за­бываешь обо всем на свете, такое в тебе происходит блаженство.

Но никто не вспомнил про воду из святого колодца Зем-Зем, и даже не возмечтал о ней, когда спешивший­ся Курбандурды ладонью смел песок с грязной, про­дубленной ветрами и солнцем кошмы. Когда оттянул ее в сторону и посмотрел вниз, в долгожданную глуби­ну.

Каждый замер и почти перестал дышать, когда на лохматой веревке, которая ночью спасает от змей, по­летело в темноту кожаное ведро.

Булькнуло, потом тяжело наполнилось, поползло вверх уже с водою, солоноватой и грязной от всколых­нувшейся глины на дне.

И сгибаясь от почти живого его веса, посмотрел караванбош на тех, что стояли вокруг.

Вот – толстый Нияз. Он совсем рядом. Он опять протиснулся ближе всех. Однако не рвется почему-то поближе, и оставил при себе последний шаг.

Или что-то, наконец, понял, или нет сил отпустить из рук ремни, которыми притянуты тюки и хурджуны к совсем опавшим бокам его лошадей и вер­блюдов.

Вот – человек, крепко обидевший его нынче, но с чьей песней они незаметно прошли дорогу.

Быть может, единственный раз только и случается такая дорога в человеческой жизни. И если ты одо­лел ее, – будешь жить дальше.

Вот – мальчишка, который ровным счетом не смыс­лит еще ничего в длинных песнях бахши, но уже что-то смыслит в пустынных тропинках и одиноких колод­цах, разбросанных под звездами. Видно, и дальше вес­ти ему.

Вот они. Все перед ним…

И кто-то из них первым должен хлебнуть спаси­тельной воды.

Обидятся? Растерзают, – если сделать не так? Все в этом мире возможно. Все предопределено. Вот только кому отдать драгоценную ношу, не говорит Аллах его сердцу, не шепчет пророческим словом в открытые уши…

– Пей, – все-таки сказал он и протянул дрожа­щую воду мальчишке.

Люди молчали. Один Фраги улыбкой смягчил свои спекшиеся губы.

И тогда повеселел старый караванбош, – ведь так сделал. Так!

– Пей, – уверенно повторил он. – Пей. Я так ре­шил.

Вассалам…